В бесконечном ожидании [Повести. Рассказы] - Иван Корнилов

— Получилось, все говорят, получилось! Говорят, что лучшего бригадира и искать нечего… А что, у нас вольготно. И об избе ничего плохого не скажу: светлая изба, сухая.

Вера Матвеевна смотрела на меня с надеждой. Как я ее понимал!

— Да-а… есть о чем подумать.

— Думать, думать! Что думать? Это старики пускай думают, им делать больше нечего. Только давай уговоримся наперед, Костик: этой же осенью и оженим тебя.

— Так вдруг? А слышали мудрость: «Идучи на войну, молись; идучи в море, молись вдвое; хочешь жениться — молись втрое»?

— Э-э, мудрость! Их много, есть и такая: «Не кайся, рано вставши да молодо женившись». Чего откладывать?

Невеста? Да вон хоть Клавку сосватаем, из шабров. Девушка видная.

— Видная… Она же еще несовершеннолетняя.

— Еще какая совершенная! Ты что, не видишь, как она округлилась? В самой поре девка, вполне для мужа готовая.

— Не спорю, не спорю… Девушка, может, и неплохая, только ведь на первом плане должна быть любовь.

— Так она же любит тебя! Для меня, что ли, на грязь не глядя, В новое платье выщелкивается?.. Сынов четверо было, а внучонка бог не послал ни единого, — и в слезы, тянет воротничок кофты к глазам.

Многое могу снести, но только не женские слезы.

— Ну ладно, посмотрим. Еще посмотрим…

Вера Матвеевна поняла это по-своему. Так вся и просияв, она сказала с живостью:

— Вот и слава те господи! А и правда, чего ради откладывать, когда тебе уже двадцать пять? Сережа вон все куда-то откладывал, да вишь оно! — И опять за свой воротничок.

В сенях легонько стукнули щеколдой, и на пороге неслышно выросла Феня Портнова, уборщица, а заодно и посыльная бригадной конторки.

— Костя, там председатель приехал, тебя велел покликать.

Серенький от пыли председателев «козлик» стоял у крыльца конторки, Визгалов вышел мне навстречу, поздоровались.

— Ну, студент, спасибо тебе за выручку, спасибо! А теперь распоряжайся своим временем как хочешь: бригадира, слава всевышнему, подыскал! — и кивком головы показал в кабину.

В кабине я увидел человека с рыхлым непробритым лицом, маленькие заплывшие глазки его так и шныряли. Через улицу в это время Лена, молодайка Шумковых, несла на коромыслах воду, и новый бригадир долго держал ее взглядом. Потом, когда женщина скрылась, приезжий равнодушно скользнул взглядом по мне, по спине председателя Визгалова, и вдруг опять светлая надежда оживила его лицо: он увидел, что поблизости от конторки стоит магазин и что дверь его, несмотря на позднее время, еще открыта.

Охота на стрекоз

Ветер завернул с теплых краев, пошумел дубами, и опять после долгой непогоды засияло солнце. Не верилось, что сентябрь на исходе. Отдыхающие принарядились. Культмассовик Сева энергично развивал деятельность, а мне сделалось скучно от его организованного досуга, и я ушел в лес.

Птицы и насекомая мелочь — все голосило и ликовало, все торопилось жить перед недалекой уже зимой. В этой прощальной радости содержится большая печаль. Сырость, серость и холод — все вернется. Птицы улетят. Бодрясь и мужаясь, мы достанем свои шубы и валенки, будем и в зиме искать свои радости. Но, отыскивая и находя эти радости, мы все равно будем жить мечтой о летнем тепле и в мыслях своих подгонять, торопить новое лето.

В прощальной радости много тревоги. Мы дивимся этому ликованию, а сами оглядываем жизнь затаенно: нет ли вокруг чего-то такого, что непреходяще, что прочно и верно, что останется в нас навсегда.

Не оттого ли я так обрадовался, увидев на поляне мальчика лет шести? Он кого-то преследовал. Вкрадчивыми шажками, то и дело замирая на месте и что-то любовно приговаривая, двигался он краем поляны, а левую руку держал на отлете. Я затаился и услышал, что это он там приговаривает:

— Улетишь? Посмотрим…

Голосок его спокойный, домашний. Мальчуган наклонился, что-то бережно поднял с земли и переложил в левую руку на отлете.

— Ну, кто кого? Я же говорил…

Ловил мальчуган стрекоз.

Я подошел к нему и спросил, не примет ли он меня в помощники. Он пожал плечами: лови, мол. Серые глазки его были по-детски чисты. Звали его Митей.

Поймать стрекозу — дело пустяковое. Так кажется, когда смотришь со стороны. Я бросаюсь за одной, за другой, за третьей, но все они водят меня за нос, и все одинаково: отпорхнет, зависнет в воздухе, сядет и сейчас же поднимается снова.

Как более удачливого, я прошу Митю научить меня искусству. Он на меня глянул снисходительно, с видом старшего.

— Не гоняйся за всеми. Выбери одну и ходи за ней. Пусть она к тебе привыкнет, пусть думает, что ты — куст.

Он облюбовал красную стрекозу и сказал, что будем ловить ее вместе. Стрекоза висела неподвижно над кустом матрешки, потом резко метнулась в сторону, чуточку снизилась и опять зависла.

— Сейчас сядет, — предсказал Митя. И точно: стрекоза села наземь.

— Не спеши. Дай ей успокоиться. Видишь: глазами туда-сюда крутит, нас боится. С ними надо терпеть. Не отсюда заходишь. Ты заходи так, чтоб лицом была она не к тебе, а в другую сторону. Не шурши травой, наклоняйся, та-ак… Поймал?

С видом человека хорошо поработавшего Митя садится на корягу, свесив ноги. Пойманных стрекоз он по-прежнему держит в левой руке за крылышки.

— Сверчков слушаешь? Знаешь, где они живут? Земля потрескалась, сверчок залезет в лопину и поет. Я подкрался к одному, жду, но он меня перетерпел. А второй как запоет у меня под ухом! И теперь я знаю, где они живут. Я тут всех в лесу знаю. Я никого не боюсь!

Вдруг глазенки у говорушки расширились в испуге, он притих и подобрал ноги. Через сухие стебли пырея пробирался жук-богомол — уродливое зеленое страшилище.

— Это… сам стрекозел! — ужаснулся Митя.

Насекомое было непроворным, не стоило труда легонько прижать его голову хворостинкой к земле. Митя сейчас же вскочил, отбросил жука сандаликом и вернулся на свое место опять спокойным и важным.

— Насушу стрекоз и отдам их Васе Черепу. Он на понтоне плотву на них ловит.

— Зачем же отдавать Васе? Сам бы и наловил.

— А-а, хоть бы и удочка была, все одно мамка на понтон не пускает. С тобой, может, пустит? С дядь Андреем пускала. И с Ботовым тоже.

Парнишка нравился мне, и я решил: устрою ему рыбалку.

И мы пошли на почту, где в окошечке сидела кудрявая Марина. Митина мать. По утрам я покупал у нее газеты, и она уже знала меня в лицо.

— Ну что ж, гуляйте и на реку, — разрешила она.

Мы нарыли червей и на другой день после завтрака отправились. Лодку мы поставили на глубокой воде поперек течения, скинув на дно оба якоря — носовой и с кормы.

Утро было безветренное, золотое, вода лежала гладкая. Бакен метрах в тридцати от нас казался намертво пришитым к воде — не покачивался, не шелыхался, и под него, в глубину, вроде бы уходил еще один такой же бакен — только шпилем вниз:

— Их ты-ы! — восхищался Митя. — Жалко, Васька не видит, где сейчас я. Вот посмотрел бы!

Кормушки на дне, крючки с наживой там же, теперь самое время затаиться. Но на Митю говорун нашел.

— Смотри-ка, вот лупцует, — провожает он взглядом легонькую на подводных крыльях «Ракету». — Если ее посадить винтами наземь, как думаешь, она яму выроет?

Чтобы он смолк, я угощаю его яблоком, но и тут оказывается повод для разговора.

— Я кинул свинье кислую леснушку, свинья ест и не кривится. Думаешь, ей не кисло? Она терпит… Слушай, а у тебя кто-нибудь есть? Ну, девочка или мальчик? Или ты живешь один?

Тут леса возле Мити дрогнула, и я велел подсечь.

— Е-есть!

Я метнулся к нему. Сначала леса подавалась без натуги, потом ее начало водить, и я готов был воскликнуть совсем как Митя: «Е-есть!»

Митя перегнулся через борт, зорко смотрит в воду:

— Вон он! Их ты-ы, жеребчина!

Лещ попался отменный. Он не метался, не рвал, а солидно и ровно тянул в тень, под лодку. Но я вовремя отрезал ему дорогу, и вот он, чешуей сверкая, уже бьется в сачке.

Митя — замер.

— Мой?

— А чей же! На твою удочку нарвался. Да и подсек ты его классно!

— А как же! Рраз — и вот он! А Васька упустил бы, точно тебе говорю. Растяпа он сроду! А я… Я это дело знаю! Васька теперь уписится. От зависти…

Я переложил рыбу в садок, привязанный к уключине, и спустил ее за борт. Митя сейчас же пересел к садку.

— Покараулю, не сбежал бы.

Он совсем ошалел от радости. Поймаем ли что-нибудь еще, не поймаем ли — это его не волновало. У него был лещ, тяжелая рыбина — большая, красивая, своя, и его не заставить было думать о другом. Он просунул руку в садок, поплескал там ладошкой, помурлыкал.

— Щуки и лещи говорят одинаково или разно? А он щекотки боится? Ха-а! У него зубов нет! Палец засосал…

Когда вернулись, нас окружили Митины ровесники. Они смотрели на леща и все молчали.